Цимбалова С.И. ЭВОЛЮЦИЯ АКТЕРСКОГО АМПЛУА НА РУССКОЙ ПЕТЕРБУРГСКОЙ СЦЕНЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХIХ ВЕКА

Цимбалова Светлана Илларионовна

Эволюция актерского амплуа на русской петербургской сцене
 первой половины ХIХ века

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата искусствоведения

Специальность 17.00.01 – Театральное искусство

Работа выполнена на кафедре русского театра Федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования «Санкт-Петербургская государственная академия театрального искусства»

Научный руководитель: кандидат искусствоведения Кулиш Анатолий Петрович

Официальные оппоненты: доктор искусствоведения Шалимова Нина Алексеевна; кандидат искусствоведения  Некрылова Анна Федоровна

Ведущая организация: Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств».

Защита состоялась 22 декабря 2011 года в 15.00 часов на заседании Диссертационного совета Д 210.017.01 в Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства по адресу: 191028, Санкт-Петербург, Моховая ул., д. 35, ауд. 512.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке академии (Моховая ул., д. 34).

Ученый секретарь  Диссертационного совета кандидат искусствоведения Некрасова И. А.

 

Русский театр первой половины XIX столетия принято рассматривать как театр Актера. Это означает, что среди многочисленных связей, скрепляющих разнородные части спектакля, структрообразующими являются именно отношения между актером и его сценической ролью. Категория «амплуа» — инструмент для описания такого рода творческих отношений, выработанный европейской театральной практикой. Понятие это оказалось исторически чрезвычайно устойчивым и, пройдя проверку временем, по сей день не выпало из театрального лексикона как наиболее общая классификация актеров и одновременно классификация ролей, связывающая между собой эти две главные сценические величины. На связь, какой бы она ни была в разные времена жизни амплуа, указывает перевод французского слова на русский язык — «применение»: актер — это человек, играющий роли, и его психофизические и артистические данные, так же как его профессиональные навыки и умения, во всех случаях должны быть как-то к роли «применены», соотнесены с нею. Сегодня принято «отсчитывать» от актера. Но точно так же верно и обратное: амплуа — это род (или тип) актеров, соответствующий определенному типу ролей.

«Амплуа есть система. И амплуа роли, и амплуа актера. В обоих случаях и в соответствии с одним и тем же законом оно состоит как минимум из двух частей. Есть часть, отвечающая за типовые характеристики, и есть — ведающая индивидуальными. <…> Амплуа и по существу и по форме двулико, и каждое лицо без другого не просто невозможно — смысл любого из них открывается в своей полноте лишь тогда, когда оно вошло в отношения с другим лицом»¹.

По всей видимости, соответствие актера роли, а роли актеру, как бы широко ни трактовалось это соответствие, театру имманентно. И в классификациях такого рода театр нуждался всегда.

Театральная мысль, в том числе и в России, понятием амплуа широко пользовалась. Однако в начале режиссерской эпохи амплуа, наряду с другими основами театра Актера, оказалось в центре ожесточенных дискуссий. Признав, что человек, играющий роли, в отношениях с этими ролями и есть, быть может, решающий предмет театрального сочинительства, режиссура одновременно указала на те атрибуты актера, которые позволяют ему и понуждают его стать строителем новых сценических смыслов. На русской почве речь идет прежде всего идет об идеях В. Э. Мейерхольда и его круга, сформированных в середине 1910 – начале 1920-х годов². Проблема обострялась еще и тем, что рядом с амплуа и в тесной связи с ним оказалась стадиально ему предшествующая, но родственная система квалификации — маска³. На этих фундаментальных, актерскому искусству имманентно присущих характеристиках сомкнулись Театр Актера, старинный и современный, и новейший Театр Режиссера.

Драматический театр XIX века, с этой точки зрения, должен быть рассмотрен не только как почва для грядущей режиссуры, но как завершающее — как минимум, четвертое — столетие Театра Актера. И русский театр здесь не исключение. Напротив, «догоняющая» специфика русской театральной истории такова, что едва ли не каждый ее этап оказывается полем, на котором завершившиеся в Западной Европе процессы предстают становящимися.

В такой исторической перспективе искусство русского драматического актера первой половины XIX века представляет собой полноценный объект научного исследования. Главный интерес диссертанта сознательно сосредоточен на феномене столичной петербургской сцены, где по-своему генерализировались важнейшие тенденции. Первостепенным для автора стал и особого рода контекст — контекст того идейного комплекса, который решающим образом связан с петербургской школой театроведения и является одной из отличительных ее черт.

Таким образом предмет исследования неизбежно приобретает не историко-эмпирический, но историко-теоретический характер, и может быть сформулирован как история становления, сосуществования и смены на драматической петербургской императорской сцене 1800—1840-х годов корневых для европейского театра актерских структур.

Не менее важным представляется акцент на динамической составляющей исследуемого явления. «Догоняющая» специфика русской театральной истории первой половины XIX века обеспечивает исключительную возможность не только оценить результаты, но проследить этапы становления сценической образности. Возможность понять генезис квалификационных систем придает исследованию научную актуальность.

В свою очередь, развернутая на полувековом сценическом пространстве национальная модель общеевропейского театрального генезиса обеспечивает работе искомую научную новизну.

Проследить, как в живом, подвижном и сложном творческом процессе первой половины XIX века становились, определялись, менялись, драматически взаимодействовали различные системы актерской образности — цель данной работы.

Задачи необходимо конкретизируют и развертывают эту цель. Среди них главные:

• выявить, какими смыслами на протяжении полувека наполнялось самое представление об амплуа;

• сопоставить, и теоретически и на конкретном материале, амплуа актера и амплуа роли как понятия взаимосвязанные, но не синонимические, проследить разные «скорости» их развития на русской сцене первых десятилетий XIX столетия;

• рассмотреть соотношения между амплуа актера и актерской маской, в первую очередь на этапе сценического романтизма;

•  определить связь между реалистическим характером, амплуа роли и амплуа актера в театре 1840-х годов.

Поскольку проблемное поле исследования концентрируется не столько вокруг структурированных явлений, сколько на динамике процесса, методологическим фундаментом стал комплекс исторических подходов к материалу, в первую очередь классический сравнительно-исторический метод.

Постоянные обращения автора к широкому кругу теоретических идей и понятий в свете разрабатываемой темы представляются не просто дополнением к историзму: теоретическая база позволяет придать работе искомый историко-теоретический характер.

Существенная часть использованных в диссертации трудов по теории театра связана с трактовками актерских «квалификаций», в основном — с проблемами маски, амплуа актера и амплуа роли, характера, характерности, типа, актерской индивидуальности и т.п. Здесь следует отметить идеи театральных практиков, сформулированные ими иногда развернуто, порой фрагментарно, и выдающихся критиков; материалы энциклопедий и словарей, среди которых выделяются два выпуска «Словаря театральных терминов и понятий»⁴; немногочисленные собственно теоретические штудии, принадлежащие перу философов и искусствоведов — такие, как «Парадокс об актере» Д. Дидро, «Природа актерской души» и «В. Ф. Комиссаржевская и М. Н. Ермолова» Ф. А. Степуна, «Театр как искусство» Г. Г. Шпета, «Героическое и будничное в творчестве М. Н. Ермоловой» А. А. Кизеветтера, в последние десятилетия работы Ю. М. Барбоя⁵. При этом основной массив представлений теоретического свойства автор в значительной степени почерпнул все-таки из трудов историков театра: П. А. Маркова, Б.В. Алперса, С. В. Владимирова, М. М. Молодцовой, Г. В. Титовой⁶.

Литература вопроса включает труды по истории и теории художественных направлений, предшествовавших и современных театру исследуемой эпохи, в первую очередь — романтизма. Как правило, это общеискусствоведческие и литературоведческие работы. Здесь немного собственно теоретических сочинений, зато в эту группу входят такие исследования, как книга Ал-ра Н. Веселовского о В. А. Жуковском и преромантизме, «Романтизм в Германии» Н. Я. Берковского, два выпуска сборника статей «Проблемы романтизма»⁷.

Отдельные исследования, посвященные персонально тому или иному актеру, составляющие основную часть «книжных» источников, связанных с театром первой половины XIX века, создавались, за редкими исключениями⁸, в не лучшие для науки советские 1940—1950-е годы⁹, сегодня в них нетрудно заметить явный налет неисторичности, а порой, в угоду тенденции, и прямые передержки.

Но более существенной трудностью было фактическое отсутствие в этих источниках надежных представлений о связях и отталкиваниях, параллелях и пересечениях — словом, о становлении, о процессе. Такого рода обобщающие исследования в литературе по русскому театру первой половины XIX века, представлены единично. Здесь в первую очередь следует назвать уже упомянутую обширную статью П. А. Маркова, посвященную в основном актерскому искусству Москвы, и фундаментальное исследование Т. М. Родиной «Русское театральное искусство в начале XIX века», а из современных — работу О. М. Фельдмана «"Волшебный край! Там в стары годы…". Русский драматический театр. Первая треть Х1Х века»¹⁰. Особое место в этом ряду принадлежит работам Н. Н. Долгова 1910 – 1920-х годов¹¹: во многих публикациях позднейшего времени очевидны следы внимательного изучения его трудов.

Решающая часть непосредственного материала диссертации — первоисточники: рецензии, обзоры и другие публикации в газетах (как, например: «Литературная газета», «Литературные прибавления к Русскому инвалиду», «Северная пчела» и др.), журналах («Репертуар русского театра», «Репертуар русского и Пантеон всех европейских театров», «Репертуар и Пантеон», «Москвитянин», «Якорь», «Русская старина» и др.) и иных изданиях («Ежегодник императорских театров», «Театрал: карманная книжка для любителей театра») исследуемого и близкого к нему периода.

Первая попытка свести воедино публикации об актерах XIX века была предпринята еще Б. В. Алперсом в вышеупомянутой монографии «Актерское искусство в России»¹², впервые опубликованной в 1945 году. Современным источниковедческим итогом этой работы по праву можно считать вышедшую в 2005 году в СПбГАТИ Хрестоматию по истории русского актерского искусства конца XVIII — первой половины XIX веков¹³, составленную Н.Б. Владимировой и А.П. Кулишом. Использовали материалы прессы авторы учебников по русскому театру, начиная с Б. В. Варнеке¹⁴, их наличие учитывали и при создании соответствующих разделов семитомной Истории русского драматического театра¹⁵, а также в монографиях об актерах той поры.

Важнейшей группой источников оказались архивные материалы, в частности, многочисленные и поддающиеся сопоставлению контракты Дирекции театров с артистами¹⁶ и, к счастью, сохранившиеся разные по времени Списки санкт-петербургской труппы с указаниями актерских «должностей» и обязанностей.

Практическая значимость работы определяется тем, что результаты могут способствовать концептуализации общих курсов по истории русского драматического театра, сосредоточению научных и педагогических интересов на специфических законах развития актерского искусства. Материал работы может послужить основой для специального курса по истории и теории актерского творчества в России XIX века.

Результаты исследования апробированы автором в цикле лекций по истории русского театра (СПбГАТИ). Опубликован ряд статей по теме диссертации. На научно-практической конференции, посвященной 255-летию Александринского театра и Санкт-Петербургской Театральной библиотеки (10 октября 2011 года, Санкт-Петербург), прочитан доклад «А. Е. Мартынов и проблема актерского амплуа». Обсуждение диссертационного исследования проходило на заседаниях методического объединения по истории театра и кафедры русского театра Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства.

Структура диссертации связывает между собой Введение, три главы и Заключение; приложен Список использованной литературы, состоящий из 198 названий.

Введение начинается с обоснования темы и её актуальности, определения задач и методологических принципов исследования, анализа литературы по теории вопроса. В целом Введение посвящено проблемам теории амплуа. Автор не ставил перед собой задачу выработать общезначимые дефиниции, его намерения были скромней. Необходимо было разобраться в основных пониманиях актерской маски и амплуа актера, бытующих в современной науке о театральном искусстве, рассмотреть противоречия между ними, а в тех случаях, когда это возможно, отметить их взаимодополняемость. Такую возможность автор обнаружил, например, при сопоставлении концепций М. М. Молодцовой и Ю. М. Барбоя. По ходу развития этого исследовательского сюжета выяснилось, что, при всех различиях между маской и амплуа, их связывает фундаментальная историческая и теоретическая общность. В свете выбранной темы важной для диссертанта была и потребность отделить маску актера от маски в составе роли, так же как разделить амплуа актера и ролевые амплуа.

Первая глава названа «Протагонисты» и посвящена театру первой четверти XIX века. В этой части работы отмечается, что русский театр, петербургский в первую очередь, с середины до конца ХVШ столетия успел пройти, вероятно, необходимую стадию Театра Драматурга и уже в начале нового века вступил в эпоху Театра Актера. С точки зрения диссертанта, Алексей Семенович Яковлев (1773-1817), а вслед за ним Екатерина Семеновна Семенова (1786-1849), первые в России великие актеры актерской эпохи, были Первыми не просто по известности и официальной должности: каждый из них в свое время играл все первые роли, независимо от амплуа этих ролей. Яковлев близок сентиментализму, а Семенова знаменита, в частности, попыткой возродить классицизм; в западном театре оба направления, как известно, реализованы целиком в пределах актерской эры. Тем не менее по месту в труппе и в репертуаре каждый из русских корифеев первой четверти Х1Х века сопоставим только с древним Протагонистом, то есть описывается с помощью понятий, целиком принадлежащих давно завершенному этапу развития театра.

Такому парадоксальному явлению, как Протагонист в Театре Актера, больше не дано было повториться. Последекабристское время актуализировало иные, прямо соответствующие актерскому театру структуры. Со второй половины 1820-х годов очевидной, по мнению автора, художественной доминантой на петербургской драматической сцене стала актерская маска — едва ли не прямой театральный эквивалент романтизма.

Исходя из этого, вторая глава диссертации, «Маски», начинается разделом «Сценический романтизм», где предпринята попытка обосновать дальнейшее сосредоточение внимания на Василии Андреевиче Каратыгине (1802-1853), Николае Осиповиче Дюре (1807-1839) и Варваре Николаевне Асенковой (1817-1841), до конца 1830-х, по мнению автора, несомненно важнейших лицах петербургской драматической сцены, что дает возможность рассмотреть эти художественные лица как полноценные актерские маски романтической эпохи.

Каждое такое образование обладало суверенным содержанием, порой вовсе не зависевшим от содержания играемых ролей. Как показано в диссертации, артисты этой поры не могут быть описаны в категориях амплуа: репертуар каждого из героев второй главы в тематическом или жанровом отношении настолько разнороден, что все попытки обнаружить в нем соответствие содержанию или хотя бы данным актера (такие попытки предпринимались) заведомо оборачивались непоправимыми натяжками. Принципиальную несводимость актерского творчества к ролям какого бы то ни было амплуа демонстрирует сценический образ В. А. Каратыгина. Анализируя это глубоко авторское создание петербургского трагика, диссертант приходит к выводу, что несколько автономных групп ролей в репертуаре Каратыгина (среди которых роли в классицистской или восходящей к классицизму трагедии всегда занимали очень скромное место) не столько сменялись одна другой, сколько одна на другую накладывались, в результате чего был с редкой мерой осознанности уже в 1830-е годы в основном собран строго индивидуальный репертуар для романтической маски Героя.

В случаях с Дюром или Асенковой несводимость актера к типу роли не менее самоочевидна: «водевильная» Асенкова с безусловным художественным успехом играла и трагедию и мелодраму, была равно совершенна в ролях молодой героини и в травестийных ролях, а среди коронных созданий молодого Дюра неизменно числились бесконечные смешные старички.

В главе отмечено, что ко времени и во время формирования на сцене Александринского театра главных актерских масок реальный репертуар по-своему обогнал актера: и переводной и оригинальный, и современный и классический, он уже по существу содержал в себе, причем в неограниченных количествах, и маски и амплуа ролей. Смешные и чаще всего безвредные рамоли и проказницы из водевиля, так же как обреченные мелодраматическим злодейством на гибель и позор невинные, так же как само необъятное и притягательное Злодейство — в этом мире без труда обнаруживались и маски и типы характеров. В самой близкой ему — ролевой — сфере актер имел своего рода шаблон и прообраз для самоопределения и самосоздания. Иначе говоря, продолжая, вслед за предшественниками—Протагонистами, утверждать первенство и полноценное авторство актера, актерские маски русского романтизма со своими ролями оказывались в иных отношениях: ассоциации между ролевыми и актерскими структурами не были произвольны.

Существенное внимание уделено во второй главе «воспоминаниям» романтической актерской маски о возрожденческом первоисточнике. Кажется очевидным, что романтизм не просто буквально вытащил на сценическую поверхность многие черты родства между этими, веками разделенными, явлениями, но, нередко умышленно, резко гиперболизировал такие черты. Однако в диссертации подчеркнуты и глубокие различия.

Маски комедии дель арте складывались годами и поколениями, в ходе такого формирования неизбежно стирались черты первых авторов; даже актерский гений, встречавшийся на пути маски и зачастую даривший ей имя собственное, уходя, оставлял театру не уникальную свою индивидуальность, а тип. Романтизм типовой нивелировки не допускает, он стоит на страже единственной и неповторимой — гениальной! — индивидуальности. Маска Каратыгина или Асенковой, Дюра или Мочалова невоспроизводима принципиально и потому не может быть продлена или поддержана. Актриса в состоянии принять на себя маску Изабеллы — явиться «Асенковой» нельзя.

Иными в сравнении с историческим и теоретическим прообразом становятся отношения маски актера с ее ролью. Для традиционной комедии дель арте роль слуги двух господ, в которой окажется Труффальдино, — по существу, один из вариантов самой маски Труффальдино, отношения между актерской маской и ролью более всего походят на «подстановку» или симбиоз: актер в маске Труффальдино в роли Труффальдино, слуги двух господ — либо чисто теоретическая конструкция, либо режиссерская стилизация, то есть особая, модернистская практика.

Сравнение трех петербургских масок: Герой — В. А. Каратыгин, Артист — Н. О. Дюр и Женственность — В. Н. Асенкова, — предпринятое в данной работе, позволяет обратить внимание на важное свойство, по-своему роднящее столь различные актерские маски между собой — впечатляюще содержательная (в том числе и генетическая) их палитра. Внутренним стержнем маски «романтического гения» на сцене 1830-х годов могли оказаться такие нерядоположенные явления, как чудесный и синкретичный, внутренне неразложимый природно-духовный идеал женственности, едва ли не буквально олицетворенный Асенковой, героическое противостояние исключительной личности лишенному идеалов миру, персонифицированное в маске Каратыгина, и возвысившийся над всякой серьезностью, бесконечно ироничный homo ludens Дюра.

Разнообразие вариантов обнаруживает в то же время и многомерность связей, доступных романтическим маскам — не только друг с другом, что едва ли не само собой разумеется, но и в отношениях с ролями. Здесь в первую очередь можно и, вероятно, следует говорить о разной значимости роли, которая колеблется в пределах немалой амплитуды: от «сценического задания» — особого рода условия игры, почти лишенного иных смыслов, кроме того, чтобы позволить маске развернуться в возможно более полном объеме на максимально широком пространстве, — до настойчивого давления роли на актера, зачастую и принуждения к сложно устроенному «характеру». На практике маска обнаруживает отнюдь не исключительно ожидаемое от нее аристократическое пренебрежение ролью, но и способность вступить с ней (когда роль оказывается или признается того достойной) в партнерские отношения.

Тот период в развитии санкт-петербургской сцены, начало которого отмечено некоторой стагнацией, а затем и отступлением романтизма, веяниями «натуральной школы» и изобилием всяческой характерности, а конец обозначен пусть недолгим, но ярким восхождением на театральное царство уже не актера, а ролей того типа, который характерен, например, для пьес Островского, обычно не принято жестко отграничивать от предшествующего; формула «театр тридцатых — сороковых годов XIX века» предметом рефлексии не становилась. Для третьей главы диссертации, названной «Характер и амплуа», такая рефлексия стала уместной и необходимой.

В самом деле, небольшой по времени период развития театра в Санкт-Петербурге, начиная с рубежа 1830 — 1840-х годов, вплоть до середины этого десятилетия, по многим параметрам отличается от периода романтического. Даже когда периодизация опирается исключительно на репертуар, приходится учитывать, что переводной водевиль — «аристократический», по определению И. И. Шнейдермана¹⁷, — то есть водевиль Дюра и Асенковой, вкупе с романтической мелодрамой, уступил репертуарное первенство так называемому русскому водевилю. Это было сложное, во многом эклектичное образование: под общим именем сосуществовали, в частности, бытоописательные очерки и жанровые кентавры типа водевиля-мелодрамы. Не менее содержателен и конец этого краткого этапа развития, знаменовавший смену репертуарной доминанты — конец господства водевиля вообще и начало господства драмы.

Не менее, если не более своеобразным стал названный период в актерской сфере. Первый раздел третьей главы — «Натуральная школа и характерность» — в значительной части посвящен этому сюжету. По-своему знаковой оказалась смена актерских поколений. Временный или окончательный уход с Александринской сцены таких мастеров, как Александра Михайловна Каратыгина (1802-1880) и Яков Григорьевич Брянский (1790-1853), длительный отпуск Василия Андреевича Каратыгина и последовавшая за ним в творчестве Каратыгина заметная «смена вех»; наконец, ранние смерти Н. О. Дюра (1839) и В. Н. Асенковой (1841) — все это имело далеко идущие последствия. А. М. Каратыгина, как известно, сама искала себе замену, но желаемых результатов не добилась. Некоторые роли Каратыгина, отчасти с его благословения, были переданы Алексею Михайловичу Максимову (Максимов 1-й; 1813-1861), но игрались они в логике иного театра. Наиболее выразительным оказалось дробление и распределение между несколькими актерами репертуара Дюра и Асенковой. В числе унаследовавших разные части этого репертуара были и нестареющий Иван Иванович Сосницкий (1794-1871), и совсем молодые, как, например, Вера Васильевна Самойлова (1824-1880).

Новому способу игры, нарождающемуся в Петербурге 1840-х годов, новому содержанию и, соответственно, форме сценического образа, новым отношениям между актером и ролью посвящены основные разделы третьей главы, озаглавленные именами артистов — Веры Васильевны Самойловой, Алексея Михайловича Максимова, Василия Васильевича Самойлова (1812-1887) и, наконец, Александра Евстафьевича Мартынова (1816-1860).

Сороковые годы XIX века на петербургской императорской сцене, вероятнее всего, не отличались такой ясной тенденцией, какой стал для прошедшего десятилетия сценический романтизм. Но, с точки зрения исследуемой темы, этот период нельзя не признать одним из самых интересных и важных в истории русского актерского искусства: налицо ситуация перехода, понимаемого в самом строгом значении слова, — именно тогда впервые осваивалась и вполне была усвоена система амплуа как качественно новое актерско-ролевое равновесное двуединство. При этом, по аналогии с общеевропейской историей театра, здесь не было Рубикона, зато обнаруживались варианты, весьма разнящиеся между собой.

В первую очередь, в диссертации, однако, подчеркнуто общее между этими вариантами — то, что сделало их созданиями одной и той же театральной эпохи. Это общее, во-первых, проявилось в сугубом внимании к роли, во-вторых, — в понимании этой роли как характера, причем характера в близком к современному звучанию смысле: изначально сложносоставный, ни к какому единичному свойству не сводимый, но неизменно стремящийся к расширению набора таких свойств — комплекс «человеческих» черт¹⁸. С точки зрения диссертанта, есть основания считать, что этот характер нередко оказывался не просто лишенным цельности, но и принципиально построенным на внутренних противоречиях.

В искусстве отдельных русских, в том числе и петербургских, актеров этого времени, и в пору их творчества и позднее, обнаруживали лирическую струю. Если речь идет об индивидуальных особенностях и склонностях, считать такие трактовки заведомо ложными нет оснований. Иное дело — способствовало ли тогдашнее театральное время прямому лирическому самовыявлению артиста, провоцировало ли такие художественные устремления или «тормозило» движение актерского искусства на этом пути.

Обращение к творчеству В. В. Самойловой вызвало необходимость вспомнить о концепции, предложенной А. А. Григорьевым¹⁹ и несомненно предвещающей идею «личностного начала» в искусстве актера. Сам критик, однако, не воспользовался, казалось бы, на поверхности лежавшим определением, предпочтя литературно выразительное, но для характеристики сценического искусства на деле более нейтральное «клеймо собственной личности» актера.

Именно такого рода «клеймо» соединяет не только Мочалова со Щепкиным, но и Асенкову с Мартыновым — и вместе отделяет их от, допустим, П. М. Садовского или В. В. Самойлова. Если понимать личность так же широко, как понимали ее во времена А. А. Григорьева, не отличая ее от индивидуальности, но к индивидуальности не сводя, это «клеймо», по всей видимости, и явилось тем элементом, который в романтическую эпоху прямо конституировал актерскую маску, а в следующий, переходный к реализму период оказался нитью, протянутой далеко вперед — от Мартынова к Варламову и от В. Самойловой к Комиссаржевской. Иннами словами, атрибуты маски не противоречили становящимся амплуа, а в некоторых случаях и участвовали в их становлении.

Но, как показано в диссертации, та же эпоха продемонстрировала и опыт встречного движения: амплуа актера образовывалось подобно тому, как в ролевой сфере полноценный характер «складывался», а порой и синтезировался из многочисленных характерностей. И, несмотря на почти подсознательное предпочтение, которое отдается первому из упомянутых, «мартыновскому» варианту, оценочности здесь автор старается избегать.

При всей сложности картины, у этого важного этапа развития актерского искусства в Петербурге все-таки есть ведущая тенденция: в ракурсе обсуждаемой темы это было время перехода от актерской маски к актерскому амплуа, и доминантой в отношениях актера к роли становилось нечто противоположное лирике — объективность. Комизм Мартынова отличался от более раннего щепкинского не тем, что был, по определению современников, невесел, а тем, что не желал и не умел быть «толкующим», проповедующим и зовущим. Мартынов и Самойлов, разительно не схожие между собою индивидуальности, в указанном смысле все же несомненно близки: оба характерные актеры в строгом и ясном понимании термина — оба, если вспомнить энциклопедическое определение амплуа, были актерами, приспособленными для того, чтобы играть на сцене разные характеры. Точно так же Максимов не маска любовника, а актер на роли любовников. Амплуа актера по существу впервые в истории русского театра откликнулось на типы ролей, согласовалось с ними не только формально, но и структурно.

В Заключении подведены итоги исследования. Тема диссертации не предполагает продвижение в «эпоху Островского». Но с ее высоты возможен ретроспективный взгляд на те процессы в актерском искусстве, которым посвящена диссертация. Период Островского для русских актеров, вероятно, оказался не просто важным рубежом, и не просто «эпохой характеров», но едва ли не единственным в своем роде временем господства типических характеров. Такая органическая взаимная пронизанность типового индивидуальным есть одновременно и торжество амплуа в обеих его ипостасях и надежный знак расцветшего реализма XIX века. Подобная ситуация не может быть и не была долгой: и маска и амплуа скоро подверглись мутациям. Но сама по себе описываемая ситуация представляет без преувеличения огромный историко-теоретический интерес и позволяет сделать ряд выводов.

Выяснилось, во-первых, что актерская маска в русском театре 1830-х годов смогла адекватно откликнуться романтизму; во-вторых, актерское амплуа классицистского корня не просто не препятствовало реализму, но утвердило его на сцене; в-третьих — «вес» таких систем, как актерское амплуа и актерская маска, со всем богатством вариантов, притягиваний и отталкиваний, по-прежнему недостаточно оценен наукой. Наконец, оказалось, что имманентно театральные и общеэстетические характеристики актерского искусства «контрапунктически» связаны между собой и, стало быть, рассмотренные не порознь, обещают историко-театральной мысли новый объем.

Публикации автора по теме диссертации в ведущих научных изданиях,
рекомендованных ВАК Минобрнауки РФ:

1. Цимбалова С. И. Амплуа в России: начало истории // Театральная жизнь. 2008. № 2. С. 46-49. (0,3 п. л.)
2. Цимбалова С. И. От романтической маски к «натуральному» характеру: Александр Евстафьевич Мартынов // Ярославский педагогический вестник. 2011. № 3. С. 247-251. (0,5 п. л.)

Публикации в других изданиях:

3. Цимбалова С. И. Протагонист петербургской сцены в первой четверти XIX века: К предыстории амплуа // Театрон. 2011. № 1 (7). С. 14-31. (1 п. л.)
4. Цимбалова С. И. В. А. Каратыгин — «романтический герой» петербургской сцены 1830—1840-х годов // Театрон. 2012. № 1 (9). [В печати]. (1 п. л.)
5. Цимбалова С. И. А. Е. Мартынов и проблема актерского амплуа // Сборник материалов научно-практической конференции, посвященной 255-летию Александринского театра и Санкт-Петербургской Театральной библиотеки. [В печати]. (0,5 п. л.)
6. Цимбалова С. И. Справки об актерах (115) // Александринский театр. Энциклопедия. [В печати]. (1,5 п. л.)

Cноски:

1 Барбой Ю. М. К теории театра. СПб., 2008. С. 96.

2 См., например: Мейерхольд В. Э., Бебутов В. М., Аксенов И. А. Амплуа актера. М., 1922.

3 Журнал «Любовь к трем апельсинам», издаваемый В. Э. Мейерхольдом в Петрограде в 1914-1916 гг., регулярно, из номера в номер публиковал материалы, посвященные традициям и сценической практике комедии масок: Мейерхольд В. Э., Бонди Ю. М. «Балаган» (1914. Кн. 2. С. 24-33); Соловьев В. Н. «К истории сценической техники commedia dell'arte» (1914. Кн. 1. С. 10-14; Кн. 2. С. 34-40; Кн. 3. С. 79-84; Кн. 4-5. С. 56-66), «Опыт разверстки "Сцены ночи" в традициях итальянской импровизованной комедии» (1915. Кн. 1-2-3. С. 57-70), «К вопросу о теории сценической композиции» (1915. Кн. 4-5-6-7. С. 171-178); Вогак К. А. «О театральных масках» (1914. Кн. 3. С. 11-16); Миклашевский К. М. «Основные типы в commedia dell'arte» (1914. Кн. 3. С. 73-78), «Об акробатических элементах в технике комиков dell'arte» (1915. Кн. 1-2-3. С. 77-79); Блох Я. Н. Сommedia dell'arte в Новом Энциклопедическом словаре Брокгауза — Ефрона (1915. Кн. 1-2-3. С. 80-88); Мочульский К. В. «Техника комического у Гоцци» (1916. Кн. 2-3. С. 83-106); Жирмунский В. М. «Карло Гоцци — политик или художник?» (1916. Кн. 2-3. С. 119-134).

4 Театральные термины и понятия: материалы к словарю. СПб., 2005. Вып. 1; 2010. Вып. 2.

5 Дидро Д. Парадокс об актере. СПб., 2007; Степун Ф. А. Природа актерской души // Из истории советской науки о театре: 20-е годы. М., 1988. С. 53-89; Степун Ф. А. В. Ф. Комиссаржевская и М. Н. Ермолова // Степун Ф. А. Портреты. СПб., 1999. С. 103-110; Шпет Г. Г. Театр как искусство // Из истории советской науки о театре: 20-е годы. М., 1988. С. 31-52; Кизеветтер А. А. Героическое и будничное в творчестве М. Н. Ермоловой // М. Н. Ермолова. М., 1925. С. 111-137; Барбой Ю. М. Структура действия и современный спектакль. Л., 1988.; Барбой Ю. М. К теории театра. СПб., 2008.

6 Марков П. А. Малый театр тридцатых и сороковых годов XIX века (период : Мочалов — Щепкин) // Марков П. А. О театре : В 4 т. М., 1974. Т. 1. С. 44–102; Алперс Б. В. Театр социальной маски. М.; Л., 1931; Алперс Б. В. Актерское искусство в России. М.; Л. 1945; Владимиров С. В. Об исторических предпосылках возникновения режиссуры // У истоков режиссуры. Очерки из истории русской режиссуры конца XIX — начала XX века. Л., 1976. С. 13–60; Владимиров С. В. К истории понятия «режиссура» // Театр и драматургия. Л., 1976. Вып. 5; Молодцова М. М. Комедия дель арте: История и современная судьба. Л., 1990; Титова Г. В. Мейерхольд и Комиссаржевская: модерн на пути к условному театру. СПб., 2006.

7 Веселовский А. Н. В. А. Жуковский : Поэзия чувства и «сердечного воображения». Пг., 1918; Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л., 1973; Проблемы романтизма. М., 1967. Вып. 1; 1971. Вып. 2.

8 Например: Владимирова Н. Б., Романова Г. А. Любимцы Мельпомены: В. Каратыгин. П. Мочалов. СПб., 1999; Золотницкая Т. Д. Вера Васильевна Самойлова // Сюжеты Александринской сцены : рассказы об актерах. СПб., 2006. С. 59–80; Платунов А. В. Николай Осипович Дюр // Сюжеты Александринской сцены : рассказы об актерах. СПб., 2006. С. 31–50.

9 Например: Березарк И. Б. Василий Васильевич Самойлов. Л., 1948; Брянский А. М. Александр Евстафьевич Мартынов: Жизнь и деятельность. Л.; М., 1941; Брянский А. М. Варвара Николаевна Асенкова. 1817–1841. Л., 1947; Родина Т. М. Варвара Николаевна Асенкова. 1817–1841. М., 1952.

10 Марков П. А. Малый театр тридцатых и сороковых годов XIX века (период: Мочалов — Щепкин) // Марков П. А. О театре : В 4 т. М., 1974. Т. 1. С. 44–102; Родина Т. М. Русское театральное искусство в начале XIX века. М., 1961; Фельдман О. М. «Волшебный край! Там в стары годы…». Русский драматический театр. Первая треть Х1Х века // Вопросы театра. Proscaenium. 2009. № 3-4. С. 214-257; 2010. № 1-2. С. 118-251.

11 Долгов Н. Н. Александр Евстафьевич Мартынов: Очерк жизни и опыт сценической характеристики. СПб., 1910; Долгов Н. Н. А. Н. Островский. 1823-1923: Жизнь и творчество. М.; Пг., 1923; Долгов Н. Н. Первая постановка «Грозы» // Ежегодник императорских театров. 1909. Кн. 5. С. 105-116; Долгов Н. Н. Предшественник театра настроений // Ежегодник Императорских театров. 1910. Кн. 5. С. 120–128; Долгов Н. Н. В. И. Живокини: сценическая характеристика // Ежегодник императорских театров. 1911. Кн. 5. С. 36-54; Долгов Н. Н. Василий Васильевич Самойлов: к столетию со дня рождения // Ежегодник императорских театров. 1913. Кн. 1. С. 32–88; Долгов Н. Н. Аполлон Григорьев как театральный рецензент // Ежегодник императорских театров. 1914. Кн. 5. С. 80-96; Долгов Н. Н. М. С. Щепкин // Аполлон. 1916. № 9-10. С. 51-78.

12 Алперс Б. В. Актерское искусство в России. М.; Л. 1945. Второе издание: Алперс Б. В. Театр Мочалова и Щепкина. М., 1979.

13 Хрестоматия по истории русского актерского искусства конца XVIII — первой половины XIX веков / Владимирова Н. Б., Кулиш А. П. СПб., 2005.

14 Варнеке Б. В. История русского театра. Ч. 1. XVII и XVIII век. Казань, 1908; Варнеке Б. В. История русского театра. Ч. 2: XIX век. Казань, 1910.

15 История русского драматического театра: В 7 т. М., 1977-1987.

16 Например: Контракты, заключенные с артистами Российской труппы. 01.05.1827 — 22.02.1835 // РГИА. Ф. 497. Оп. 1. Ед. хр. 3499.

17 Шнейдерман И.И. [Из тезисов доклада о книге А. М. Брянского, 1947] — личный архив Г. И. Клих.

18 Данные процессы характерны для искусства той поры в целом. (См., например: Журавлева А. И. Русская драма и литературный процесс XIX века. М., 1988).

19 Григорьев А. А. Летопись московского театра: Гастроли В. В. Самойловой // Москвитянин. 1851. № 13. С. 39–63.